Экзотерическое учение кантовской философии, гласящее, что рассудок не вправе перешагивать область опыта и что иначе познавательная способность становится теоретическим разумом, который сам по себе порождает только химеры, - это учение оправдывало с научной стороны отказ от спекулятивного мышления.

Таким образом, поскольку наука и здравый человеческий смысл способствовали крушению метафизики, казалось, что в результате их общих усилий возникло странное зрелище - образованный народ без метафизики, нечто вроде храма, в общем-то разнообразно украшенного, но без святыни.

Теология, которая в прежние времена была хранительницей спекулятивных таинств и (правда, зависимой) метафизики, отказалась от этой науки, заменив ее чувствованиями, практически общедоступными поучениями и учено-историческими сведениями.

Этой перемене соответствует то обстоятельство, что, с другой стороны, исчезли те одинокие, которые приносились в жертву своим народом и удалялись от мира, дабы существовали созерцание вечного и жизнь, посвященная единственно лишь этому созерцанию не ради какой-то выгоды, а ради благодати.

Это - исчезновение, которое в другой связи можно рассматривать как явление, по своему существу тождественное с вышеупомянутым. Казалось, таким образом, что, после того как был рассеян этот мрак, это бесцветное занятие самим собой ушедшего в себя духа, существование превратилось в светлый, радостный мир цветов, среди которых, как известно, нет черных.

Правда, люди представляют себе бытие, - скажем, прибегая к образу чистого света, как ясность незамутненного видения, и ничто - как чистую ночь, и связывают их различие с этой хорошо знакомой чувственной разницей.

Однако на самом деле, если точнее представить себе и это видение, то легко заметить, что в абсолютной ясности мы столько же много и столь же мало видим, как и в абсолютной тьме, что и то, и другое есть чистое видение, т.е. ничегоневидение.

Чистый свет и чистая тьма - это две пустоты, которые суть одно и то же.

Лишь в определенном свете - а свет определяется тьмой, - следовательно, в затененном свете, и точно так же лишь в определенной тьме - а тьма определяется светом, - в освещенной тьме можно что-то различать, так как лишь затененный свет, и освещенная тьма имеют различие в самих себе и, следовательно, суть определенное бытие, наличное бытие.

Ничто, взятое в своей непосредственности, оказывается сущим, ибо по своей природе оно тоже самое, что и бытие.

Мы мыслим ничто, представляем его себе, говорим о нем; стало быть оно есть; ничто имеет свое бытие в мышлении, представлении, речи и т.п..

Но, кроме того, это бытие также и отлично от него, поэтому, хотя и говорят, что ничто есть в мышлении, представлении, но это означает, что не оно есть, не ему как таковому присуще бытие, а лишь мышление и представление есть это бытие.

При таком различении нельзя также отрицать, что ничто находится в соотношении с некоторым бытием; но в этом соотношении, хотя оно и содержит также различие, имеется единство с бытием.

Как бы ни высказывались о ничто или показывали его, оно оказывается связанным или, если угодно, соприкасающимся с некоторым бытием, оказывается неотделимым от некоторого бытия, а именно находящимся в некотором наличном бытии.

Превращение ничто через его определенность (которая раньше была представлена как некое наличное бытие в субъекте или чем бы то ни было другом) в некоторое утвердительное представляется сознанию, застревающему в рассудочной абстракции, как верх парадоксальности...