Аримойя Историко-философский портал.

Два мифа.

О параллелях в творчестве Д.Р.Р.Толкина и Д.Л.Андреева написано уже немало, и неоднократно отмечалось, что миры, созданные двумя крупнейшими мифотворцами XX века, во многом схожи между собой. Но наличие этого сходства заставляет нас задуматься над иной проблемой: почему столь популярным оказался толкиновский миф, и столь мало популярным-андреевский? Если между ними действительно так много общего, почему мы видим триумфальное шествие книг Толкина, и более чем скромные успехи «Розы Мира»? Чего не хватает последней, чтобы превратиться в произведение, востребованное массовым сознанием подобно «Властелину Колец»? Очевидно, дело не в содержании, — богатством образов и идей мир, описанный Д.Андреевым, не уступает, а, пожалуй, даже и превосходит толкиновский. И не в «оторванности от жизни», скорее наоборот, толкиновский миф, разворачивающийся в неведомом Средиземье, более удален от наших реалий, чем персонажи Д.Андреева, связанные с нами тысячами нитей.

На мой взгляд, дело в самой структуре андреевской мифологии, и понимание этой структуры позволит в будущем восполнить недостающие элементы в мифосистеме «Розы Мира».

Структура толкиновского мифа.

«Большой Толкин», как называют корпус наиболее прославленных текстов английского профессора, состоит из трех разнородных, но взаимосвязанных произведений: «Сильмариллиона», «Хоббита», и «Властелина Колец». При этом смыслонесущей частью всей конструкции является именно Сильмариллион. Он — энциклопедия и история Средиземья, он — декорации, на фоне которых разворачивается действие остальных частей, в нем — ответы на все вопросы, возникающие у читателя «Властелина» и «Хоббита».

«Сильмариллион», как известно, создавался первым, без него все остальные части толкиновского мифа просто немыслимы. Создавался он долго и трудно, вбирая в себя обширные знания Толкина по европейской мифологии, отражая в себе его кропотливую работу по реконструкции «отсутствующих мифов», и так и не был, как известно, самим Толкином закончен. Его публикация состоялась уже после смерти профессора. Но успех этого сырого и фрагментарного текста, доработанного и систематизированного даже не самим Толкиным, превзошел все ожидания. Именно он превратился в своеобразную Библию толкинизма.

«Роза Мира» как текст по структуре близка именно «Сильмариллиону», она тоже — энциклопедия и история, в ней тоже — ключи и ответы. Но «Роза Мира» — это «Сильмариллион» без «Властелина Колец» и «Хоббита». А возможен ли толкиновский миф без них? Что было бы, если кроме «Сильмариллиона» не существовало бы ничего?

Известно, что Толкин пытался кое-что опубликовать из своих мифов до появления «Властелина Колец», и английские издатели безоговорочно эти тексты отвергли. Причина очевидна — публикация «Сильмариллиона» самого по себе была обречена на оглушительный провал. Потому что «Властелин Колец» (и в меньшей степени «Хоббит») привносит в Толкиновский миф нечто незаменимое, без чего его полноценное существование просто невозможно.

Герой и история.

Честертон в свое время метко подметил, что миф — это всегда история, повесть, а повесть — это всегда приключения героя. Нет мифа без героя — потому что без него он становится философией или идеологией. Не бывает, говорил этот мудрый насмешник, марксистской повести, или прагматической повести, или гегельянской повести, и не случайно Евангелия-рассказ о жизни и страданиях Человека, а не сборник нравоучений. Ни «Роза Мира», ни «Сильмариллион» сами по себе не являются полноценными мифами, потому что в них отсутствуют Герой и его история.

Это утверждение может показаться чересчур сильным, ведь и в «Сильмариллионе», и в «Розе Мира» все же есть некие сюжетные линии и действуют некие персонажи. Разве Феанор, борясь за сильмариллы, не проходит весь положенный трагическому герою путь? Разве Берен не совершает подвигов, обретая в конце концов свою Лучиэнь? В свою очередь, разве истории Демиурга или Демона государственности, Блока или Александра I — не есть именно истории?

На это можно возразить, что это не сами истории, а их зародыши, схематические линии, так и не развернувшиеся в полноценное повествование, и к «Розе Мира» это относится еще в большей степени, чем к «Сильмариллиону».

С другой стороны, традиционная мифология или то, что от нее сохранилось, вроде бы демонстрирует ничуть не большее повествовательное богатство, — достаточно вспомнить песни «Старшей Эдды» или обрывки греческих мифов. Но и на это можно ответить, что не случайно перед нами именно обломки и обрывки, и когда-то обломками и обрывками они не были, а являлись, как и «Сильмариллион», частью полноценных мифологических систем.

Да, возможно, истории о греческих богах и в троянскую эпоху были столь же неразвернутыми и обрывочными, но в таком виде они и тогда никого особо не интересовали. Бессмертие и славу они обрели лишь, когда Гомер написал «Илиаду», т.е. повесть, историю о подвигах Ахилла.

«Эдда» умерла и была забыта, а воскресла лишь благодаря тому, что ее герои и боги вновь воплотились в историях, рассказываемых на Северо-Западе. И кто бы вспоминал о зороастрийских мифах, если бы не Фирдоуси и его «Шахнаме»?

Возможно, что сам Д.Андреев ощущал недостроенность своей мифологической системы, и существование рядом с «Розой Мира» «Железной мистерии» — доказательство того, что он пытался воплотить материал, изложенный в его основной книге, в живое и непосредственно созерцаемое действие. Однако «Железная мистерия», будучи мистерией, является слишком «массовым действом» и лишена героя, а потому сверхчеловечна и надчеловечна. И именно это не дает видеть в ней аналог «Властелина колец» или «Хоббита».

Зеркало для героя.

Дж. Кэмпбелл, автор замечательной работы «Герой с тысячью лиц», полагал, что любая мифологическая история рассказывается о нас с вами, об открытиях в глубинах собственной психики, которые совершает любой человек, решившийся познать себя. Но даже если считать это преувеличением, несомненно, что герой мифа состоит с его читателем в особых отношениях.

Причина, по которой герой столь важен, очень проста — он есть спутник и второе «я» читателя мифов. Он отправляется путешествие, но вместе с ним идет в дорогу и читатель, который видит и познает мир мифа — его глазами, одобряет или не одобряет его поступки, радуется удачам и переживает за промахи, растет и мудреет вместе с ним.

Мифологический мир без героя и действия-декорации без актера и пьесы, а никто и никогда не ходит в театр смотреть на декорации.

Чтобы «Сильмариллион» обрел плоть и кровь, необходимо было запустить в этот мир героя, и Толкин это сделал. И с появлением Бильбо, а затем и Фродо нарисованные Толкином картинки ожили, — обрели власть боги и раскрыли свои книги маги, зазвучали в лесах эльфийские песни и перестук гномьих молотков разнесся по пещерам…

И именно этого не хватает «Розе Мира» чтобы превратиться в полноценный миф. В ее пространство должен быть введен герой, иначе она так и останется для многих скучноватыми декорациями.

Возможные возражения.

Первое возможное возражение — зачем вводить в пространство андреевского мифа выдуманного персонажа? Для родонистов сущности, описанные в «Розе Мира», реальны, и присоединять к ним несуществующее действующее лицо-подрывать доверие к текстам Д.Андреева. Но подобное возражение может строиться только на полном непонимании того, как работает миф.

В «Русском мифе» я уже писал о том, что миф, в сущности, не есть и не может быть неким точным отражением потусторонней реальности. Он — медиатор, посредник, позволяющий нам прикоснуться к ней через земные формы. Чтобы жили и действовали ангелы и боги, стихии и демоны, чтобы вращались планеты и звезды, герой, конечно, не нужен. Но он нужен для того, чтобы наше восприятие смогло их охватить. Он это мы, отправившиеся путешествовать по андреевским мирам; отождествляясь с ним, через него мы знакомимся со всей Вселенной.

Конечно, как показывает опыт, в этом путешествии можно обойтись и без героя, и сотни людей освоили книгу Д.Андреева именно так. Но для тысяч людей герой незаменим и необходим.

Второе возможное возражение связано с тем, что «Роза Мира» не нуждается ни в каком дополнительном персонаже, поскольку герои андреевского мифа — мы сами. Толкиновский мир заведомо выдуман, ведь Средиземье-неизвестное место, и его не найдешь ни на соседней улице, ни даже на соседнем континенте, андреевский же миф описывает наш мир, а потому мы — его герои. Наша жизнь, пропущенная сквозь призму Розы Мира, и есть та волшебная повесть, где мы являемся главными действующими лицами.

Безусловно, это так, однако сращенность андреевского мифа с жизнью — палка о двух концах. С одной стороны, миф в силу своей чудесности необычайно притягателен для человека, и желание соединить миф и жизнь, слить их воедино — одно из самых высоких наших побуждений. Движение толкинистов и есть некий результат подспудного стремления вернуть утраченное некогда единство жизненного и мифического. Потому толкинисты и тянут всеми силами толкиновский миф в жизнь, одеваются в доспехи и бряцают мечами, поют эльфийские песни и рисуют географические карты, на которых реальные европейские горы и азиатские реки отождествляются с горами и реками Средиземья.

Но этому желанию подспудно противостоит желание другое… Часто ли мы на самом деле желаем пережить то, что переживают наши любимые персонажи? Хотим ли мы умирать от усталости по дороге к Ородруину, подобно Фродо? Лежать израненным на безжизненной вершине, подобно Гендальфу? Встретиться с умертвиями и нежитью, подобно Арагорну?

Потому толкинизм не вполне искренен, когда демонстрирует свое желание перенести мифическое в жизнь. Он вроде и хотел бы перенести его, но только как безопасную и необременительную игру. Он хотел бы чуда, но не готов за него платить. Он хочет приключений, но чтобы всегда рядом была спасительная кнопка «ESC».

Андреевский миф на самом деле переносит в наш мир богов и чудовищ, героев и демонов. Он утверждает, что они здесь, рядом, вокруг нас и в нас, и требует, чтобы мы сражались и молились, принимали обеты и изгоняли демонов, творили прекрасное и исправляли содеянное… Он слишком «всерьез» — и тут же выясняется, что жить мифом всерьез способны очень немногие. Большинство в испуге отшатывается, или же начинает переделывать миф «под себя», стараясь сделать его комфортным, удобным и ни к чему не обязывающим. Ведь можно превратить его в поле для бесконечных языковых или интеллектуальных игр, или в новую государственную идеологию, или во что-то еще… Общее у всех этих превращений одно — они подразумевают его переделку под нас, и это вредная переделка, поскольку она призвана не вести нас к тому, что скрывается за завесой мифа, а усыплять, расслаблять и потакать нашим всевозможным желаниям, в том числе и самым низменным.

И, тем не менее, создание неких дополнительных промежуточных форм между «Розой Мира» и массовым читателем оказывается неизбежным. Но задача этих форм должна состоять не в том, чтобы удовлетворять его прихоти, а в том, чтобы приручать этого читателя к андреевским реалиям. Вот почему становится нужен герой-заместитель, вместо читателя отправляющийся в странствие, принимающий на себя все удары и превратности судьбы, но делящийся с ним своими впечатлениями и опытом. Конечно, даже в этом случае многие потом не захотят становиться на его место, и все же для многих прохождение миров Д.Андреева в чужом облике станет прелюдией к прохождению их в своем собственном.

Антропоморфизм.

Еще одно важнейшее преимущество толкиновского мифа над андреевским — это антропоморфизм толкиновских персонажей, в том числе и весьма могущественных. Боги и майяры Толкина хоть и не всегда имеют облик людей, но охотно его принимают, а если даже этот облик не совсем человеческий, то хотя бы зримый и осязаемый. Д.Андреев, в свою очередь, говорит о том, что подобный антропоморфизм — признак незрелого сознания, и его описания потусторонних сущностей рисуют их нам отнюдь не как людей: то это светящиеся волокна, то гряды движущихся холмов, а в отношении богов он и вовсе заявляет, что они неописуемы и непредставимы.

Дело, однако, обстоит сложнее, чем это рисовалось Д.Андрееву. Древние вовсе не были столь наивными, полагая, что боги похожи на людей. Уже у греков мы найдем высказывания о том, что бог лишь уподобляется смертному для общения с ним. Столь же ясно себе представляла это и христианская традиция, которая конечно не считала, что Бог-Отец — это некий старикан с длинной белой бородой, сидящий себе где-то на облаке. И, тем не менее, от греков и до наших дней мифологическая традиция упорно рисует неземные сущности зримыми и человекоподобными.

Причина здесь заключается в особой логике существования мифа, который нуждается и в наглядности, и в человекоподобии. Его персонажи должны быть наглядными, иначе они не пробудят в нас искреннего и живого чувства, не втянут в общение с внеземным. Здесь опять сказывается медиативная роль мифологии: мифологический образ — не копия-фотография потусторонней сущности, а ее «тело» в нашем мире, посредник, через которого мы вступаем в общение с теми, кого невозможно изобразить земными средствами. В противном случае, никакого общения не получится вовсе, ибо абстрактное описание в еще большей степени неспособно к такому посредничеству. Именно этого не понимали и никогда не смогут понять всевозможные любители метафизики, которым кажется, будто изгнав образы, им удается гениально описывать потустороннее с помощью понятий. Понятие — только осколок образов, связанных с земным восприятием, и с задачей посредничества оно справляется гораздо хуже, чем образ.

Понятийное описание потустороннего хоть и оказывается временами более «точным», но гораздо более неудачным. Эту мысль хотелось бы пояснить следующим примером. Предположим, у нас есть портрет человека, довольно небрежно нарисованный. Что-то в нем похоже, что-то не очень, но это именно портрет конкретного человека, которого, встретив в реальности, мы все-таки сможем узнать. Предположим, мы захотели сделать его более соответствующим оригиналу, но, не будучи художниками, можем только убирать и замазывать «лишнее» и «непохожее». И вот результат нашей работы — там остался клок волос, там кусок носа, там фрагмент глаза. Да, неточностей в таком портрете меньше, только он перестал быть портретом вообще, и теперь его прототип неузнаваем и неопознаваем. Так и метафизика — пользуясь осколочными понятиями, она рисует нам картину, лишенную всякой целостности, а потому более далекую от оригинала.

Как и наглядность, человечность «божеств» также имеет свои причины. Во-первых, из всего нам известного человек — самое глубокое и разумное существо, в отличие от холмов, волокон и металлических шаров. Неразумность, приземленность последних по отношению к человеку привычна для массовых ассоциаций, и существо, пребывающее в подобном облике, немедленно начинает восприниматься как «низшее» по отношению к человеку. Кроме того, человека, как обычно неосознанно верят, в наибольшей степени способен понять именно человек, и нам трудно искать сочувствия у тумана или переливающегося нечто. Потому миф сознательно очеловечивает высокие или не очень высокие сущности, демонстрируя их близость к нам и тесную связь с нашими чувствами, эмоциями и мыслями. Если изображение божеств «как они есть» все равно невозможно, то тем более следует изображать их людьми, а не в виде волокон или холмов. «Нечеловеческое» существо кажется чужим и враждебным, оно далеко от привычных этических категорий, в то время как на самом деле боги и духи — часть нашего бытия, они неразрывно связаны с нами, и изображение их в виде людей это подчеркивает.

Конечно, антропоморфизация таит в себе определенную опасность. Неискушенное сознание всегда может принять палец за Луну, на которую он указывает, мифологический образ — за реальность, которая за ним скрывается. Потом такое сознание, чуть повзрослев, глумливо потешается над ангельскими перьями и сковородками, на которых черти жарят грешников. Но этой опасности можно избежать, если помнить о подлинной роли мифологических образов и их истинном назначении. Они — указатели, а не реальность, они передают главное, жертвуя точностями и подробностями, они — носители Духа, а не деталей формы, и счастлив тот, кто сквозь ангельские перья прозревает красоту и мощь духовного полета, а сквозь кипящее масло сковородок — грозное предостережение о непредставимых муках.

Выводы. Перспективы андреевского мифа.

Итак, чтобы мифология Розы Мира стала полноценной, ее необходимо дополнить настоящим мифоповествованием. В нем будет герой, странствующий по мирам, напоминающим описанные Д.Андреевым, но более «земным», а сами сущности, живущие в этих мирах, предстанут как близкие человеку и связанные с ним его поступками и деяниями, мыслями и чувствами. Возможно, сам Д.Андреев, проживи он подольше, смог бы создать эпопею, подобную «Властелину Колец», но судьба распорядилась иначе, и теперь нам необходимо возлагать наши надежды на появление новых произведений, созданных уже другими авторами.

К сожалению, пока первые литературные опыты по претворению андреевского мифа в полноценные литературные произведения не очень удачны. Но и они играют свою роль в подготовке творения той недостающей части в андрееской мифологической системе, без которой ее существование останется ущербным. И, возможно, не столь далеко то время, когда мы станем свидетелями рождения настоящих мифоповествований, раскроющих для всех в доступной форме богатства «Розы Мира».